Десятилетний Бо перешел в новую школу и на первой же перемене толкнул мальчика из соседнего класса. То есть, сначала тот толкнул Бо, а потом уже Бо толкнул его в ответ, но учительница обернулась как раз в тот момент, когда толкался Бо, и тут же отвела его к завучу.
Завуч вызвал маму и строго настрого сказал ей что в “их школе” не будет драк и безобразного, по его мнению, поведения. Бо заплакал и мама спросила Бо о том, что случилось. “Я хотел пройти, а он сказал, что у меня толстый зад и толкнул меня,” – всхлипывая сказал Бо.
“Может быть, позовем того мальчика и разберемся, кто толкнул первый?” – обратилась мама к завучу.
“Какое имеет значение, из-за чего Бо толкался? – сказал завуч. – У нас в школе нельзя драться ни при каких обстоятельствах…”
Он никак не мог понять, как взрослый человек (мама Бо) не понимала, что неважно, кто начал и из-за чего случилась потасовка. Насилие (как считали в министерстве просвещения этого острова) запрещено, и точка.
“А что Бо должен делать, если его ударят или обидят?” – спросила мама, которая родилась на другом острове. В её детстве она должна была уметь постоять за себя сама.
“Что бы ни случилось, – сказал завуч, – ученик должен немедленно рассказать об этом учителю или мне. И никогда и ни при каких обстоятельствах не применять силу. Мы боремся с любой формой насилия,” – с гордостью повторил он строчку из речи министра просвещения острова, которого боготворил и мечтал когда-нибудь стать таким же, как он.
Детей приучали жаловаться на тех, кто толкается, жаловаться на тех, кто плюется, жаловаться на тех, кто ругается. Как только ученику не нравилось что-то, что делали другие ученики, он или она сразу бежали жаловаться. Иногда донести спешили сразу несколько учеников и кто прибегал первым, получал похвалу от учителей и подарки от департамента образования острова.
В школе не было драк, совсем не было. Студенты, выходя на перемену, следили друг за другом, и если что, тут же со всех ног бежали к завучу или к воспитателю, чтобы указать на виновника совершённого на их глазах преступления.
А количество преступлений не убавлялось, а даже и прибавлялось. Помятая трава не была раньше преступлением, но теперь стала, а также футбольный мяч, попавший в проходившего мимо ученика, сказанное в сердцах слово об учителе — все тут же доводилось до сведения завуча или учителей школы.
Студенты перестали доверять друг другу. Никто не толкался, не ругался, не озорничал и не бегал. Директор и завуч постоянно получали вымпел «самая спокойная школа на острове» или «самая чистая школа на острове». Но доносов меньше не стало. Но теперь они касались поступков учеников вне школы и даже дома.
Дети перестали делиться друг с другом своими переживаниями, мечтами, желаниями и надеждами. Они боялись, что их сокровенные мысли станут известны сначала учителям, а потом вообще всем.
Местные хулиганы знали, что ученики этой школы совершенно не сопротивляются, и спокойно отбирали у них деньги и бутерброды.
Бо, как и другие, привык бегать жаловаться по любому поводу, а когда стал постарше, то начал бегать докладывать в полицию. Ведь самому драться плохо. За это наказывают. А вот добрый дяденька полицейский придет и накажет того, кто обидел. Ну, а чтобы наказал посильнее, можно было и сочинить кое-чего, что не происходило, но могло произойти.
Бо также было приятно подглядывать из-за занавески, как полиция подъезжала к соседскому дому и требовала (по жалобе Бо) прекратить шуметь, петь или громко смеяться. У Бо было мало друзей, а у соседей часто бывали гости, и Бо считал это несправедливым. Он чувствовал себя обиженным и ему надо было кому-то пожаловаться, чтобы кого-то за его отвратительное настроение наказали. Тогда ему становилось немного лучше. Правда, ненадолго.
В школе учили одинаково и мальчиков, и девочек, от всех мальчиков по пятницам требовали приходить в школу в юбках и блузках. Бо сначала залезал в шкаф и не хотел идти в школу, а потом привык. Мальчиков и девочек всех вместе учили шить, вышивать, готовить еду и менять пеленки на куклах, изображающих их будущих детей. Если у кого-то из мальчишек находили саблю или рогатку, или даже перочинный нож, то его на неделю выгоняли из школы. Однажды завуч организовал рейд по домам школьников и у всех мальчиков забрали игрушечные пистолеты, сабли, барабаны (военные) и наборы оловянных солдатиков. “Это развивает в детях жестокость и насилие,” – сказал министр просвещения. И поэтому эти “злые” предметы были отобраны и уничтожены.
Некоторые родители пытались возражать и даже объяснять что-то своим детям, но их собственные дети начали на них доносить и большинство родителей было вынуждено замолчать.
Был один или два случая отъезда с острова из-за несогласия с методикой образования, но об уехавших скоро забыли.
Естественно, что в школе Бо было намного меньше влюбленностей и юношеских романов, чем на других островах, но и это руководители школы и министерства просвещения расценивали как большой плюс их методикам. “Меньше переживаний, меньше разбитых сердец и меньше неожиданных и ненужных беременностей,”- говорили они друг другу и поздравляли руководство за мудрость и дальновидность.
Бо научился красить губы и румянить щеки. На уроке природоведения весь класс учился, как избавляться от волос на ногах. У девочек волос было меньше, но говорить об этом было нельзя. Вообще, говорить о какой-либо paзнице между девочками и мальчиками называлось сексизм и за это снижали оценки по всем предметам. Бо хотел поступать в хороший университет и поэтому научился держать язык за зубами.
Он видел, что между девочками и мальчиками есть разница, но уже понял, что правда никого не интересует. Надо было говорить то, что приятно учителям, и за это они ставили хорошие оценки и писали рекомендации.
Студентам, которым повезло родиться у Афро-Американских или Индейских родителей, ставили оценки выше, чем детям белых и родителе-азиатов. И Бо придумал, что у него папа – индеец. Он даже купил дешевый амулет в лавке старьевщика и делал вид, что он достался от его прадедушки – шамана племени индейцев “Горные Соколы”.
Все друзя Бо завидовали ему, понимая, что потомка индейцев примут в любой университет архипелага без экзаменов.
В университете Бо научили, что любое несогласие с мнением большинства, есть либо обман, либо глупость, либо задание от врагов родины. У всех друзей родины могло быть одно и только одно мнение. Это мнение могло меняться и тогда все должны были немедленно принять новое как абсолютную правду.
Одну девушку, которая начала говорить, что она не может немедленно поменять мнение и верить в новое, так как она верила в старое, перестали замечать подруги и постоянно высмеивали преподаватели; в итоге, она покончила с собой. Из этого Бо понял, что надо менять мнение (и быстро), как только ветер подует с другой стороны.
Девушка ему нравилась и он расстроился, что её не стало, но потом успокоился, когда все студенты вместе пошли выгонять из университета преподавателя с отличающимся мнением. Бo даже бросил камень в его машину, но не попал.
Отношения c противоположным полом у Бо не складывались. Он (как было написано в методичке о правилах секса в общежитии) спрашивал девочек, не хотят ли они встретиться с ним на предмет полового сношения, но они обычно не соглашались. А если и соглашались и приходили в комнату в общежитии, в которой жил Бо вместе с соседом, то уходили, когда Бо в третий раз спрашивал их, можно ли их поцеловать, потом можно ли потрогать грудь, потом можно ли гладить их по ноге от колена наверх… Бо каждый раз удивлялся, и после внезапного ухода девушек перечитывал методичку и спрашивал у соседа (который в это время готовился в той же комнате к экзаменам), что он сделал неправильно. И каждый раз убеждался, что он все делал в соответсвии с требованиями министерства просвещения.
Один раз сосед предложил Бо накрасить губы и ресницы, надеть каблуки и потанцевать с ним. Бо согласился, но когда сосед без спросу полез к нему в трусы, строго отчитал его и пошел спать. Назавтра сосед отнес в деканат заявление о том, что больше не хочет жить в одной комнате с Бо, потому что Бо – сексист.
Бо перевели в другую комнату и предупредили, что если такое поведение повторится, то его отчислят. Бо перестал приглашать девочек и делал вид, что секс и отношения его совершенно не интересуют.
В университете продолжали наказывать за любое насилие, кроме того, которое совершалось группами студентов и профессоров против преподавателей с другим мнением. Тогда всем раздавали балончики с газом, повязки на лицо, бензин и зажигалки. Руководство университета даже ставило зачет по любым предметам тем, кто поджигал машины самих “несогласных” преподавателей, либо тех, кто пришел их слушать.
Нападать студенты могли только тогда, когда их было много, а жертва одна. Студенты не называли жертву “жертвой.” Они называли её “предатель” – так было легче перекрикивать лектора и бросать камни и бутылки с зажигательной смесью в окна здания, где преподаватель выступал.
Когда на острове выбрали не того президента, которого хотели профессора и студенты, администрация университета объявила дни траура, оборудовала комнату поминания тихой музыкой и мягкими диванами и разрешила студентам не сдавать экзамены. И студенты приходили в комнату поминания и рыдали. Бо тоже пришел и плакал вместе со всеми. Обида подкатывала к его горлу, он беззвучно трясся и долго потом не мог придти в себя.
Бо закончил университет с долгом, равным десятилетнему доходу специалиста с большим стажем, и обнаружил, что его специальность “борьба женщин за равноправие в Африке” никому не нужна. До этого он не задумывался о том, как он станет зарабатывать на жизнь.
Среди студентов думать о деньгах считалось очень меркантильным и несовременным занятием. Тех преподавателей, которые советовали думать о будущем, закрикивали на лекциях и выживали из университета.
Бо не мог оплачивать своё жилье сам и вернулся к родителям в их маленькую квартирку. Денег у него не было, друзей тоже и он целыми днями сидел дома, тупо уставившись в стену и ненавидя смеющихся людей. Бо мог часами стоять за занавеской у окна и ждать, когда кто-то проходящий под окном засмеётся. Тогда он тут же выливал на голову смеющегося нечистоты из своего ночного горшка и снова прятался за занавеску. Это единственное, что приносило ему особое удовольствие и истинное удовлетворение. На некоторое время он успокаивался, но потом депрессия снова охватывала его.
Когда на острове, на котором жил Бо, приезжие наемные работники-иммигранты, которых использовали для тяжелых и опасных работ, начали бунтовать, требуя увеличения пособий, то никто не вышел на улицы останавливать беснующуюся и жгущую магазины и машины толпу.
Полиция, набранная из той же школы, в которой учился Бо, разбежалась. Все как один попрятали форму и смешались с населением. Опьяненные безнаказанностью бунтовщики захватили городское управление, избив и изнасиловав всех работников муниципалитета и городских служб, и объявили себя хозяевами острова.
Никто не сопротивлялся. Островитяне спрашивали друг у друга, к кому обратиться за защитой, но не могли найти ответа. А сами бороться за свою жизнь и независимость они давно разучились.
Довольно скоро новые хозяева поняли, что им нужна прислуга, да и городские службы, обеспечивающие электричество и водопровод, плохо работали без присмотра. Островитян снова стали принимать на работу. Платили меньше, заставляли работать дольше и больше, но все-таки платили.
На третий день после “революции”, как её назвали новые хозяева, Бо пошел в бывшее здание ратуши и предложил доносить на сограждан, которые уклонялись от налогов, либо не ходили на службу, либо (не дай Бог) замышляли что-то против новой власти. Таких, как Бо, пришедших с предложением доносить, было много, но Бо повезло и его взяли.
Первый, на кого Бо настучал, был завуч из его школы. Потом несколько одноклассников. А потом Бо доносил на всех, кто смеётся.
Однажды он подумал, что жить втроем в маленькой квартире неудобно, и донес на своих престарелых родителей. Через некоторое время Бо узнал, что доносчикам отдают квартиры тех, на кого они донесли, и расстроился, что не донес на кого-то побогаче.
Живя один, Бо мог теперь водить домой проституток и избивать их, когда в очередной раз у него не было эрекции. Жаловаться на Бо проститутки не ходили. Они знали, где он работает и чем занимается.
А однажды Бо нашли зарезанным в канаве на краю города. На его похороны никто не пришел, его закопали во рву, потому что его могилу, выделенную островом, перепродали кому-то другому.
